Фонари

Когда инструмент коммунальных служб
справляется без пяти,
нам щиплет горло. И эта сушь
осмысливается почти
как /черника-малина/ вейперский дым,
творящий из рока кров,
но зачем ты воткнул фонари судьбы
в сиплый клёкот ночных городов?

Я видел часы на пяти площадях,
улицы дряблых вен,
в запястья втирал фиолетовый прах,
догадываешься, зачем.
Возил телеграммы к тому маяку,
который с тех пор засох,
но к чему освещать и Париж, и Москву –
никогда я понять не мог.

Есть в каждом сумраке крысолов
и в каждой воде – пузырь.
Полезна идея пяти углов,
опасны ходы квартир
отростками лисьих и прочих нор,
захватывающими слух,
и поэтому свет – бесполезный зазор
везде, где нас больше двух.

Сырники

Ребёнком узнал, что сырники
делаются
не из сыра.

Кричал: мама, мама, пожалуйста,
не мучай этот творог,
я его съем
сырым.
Без изюма,
без ванили на кончике ножа,
без яблока и без абрикоса,
без сметаны.

Да, вот до чего я дошёл.
Без сметаны.

Лишь бы никто не страдал,
лишь бы не гибли молочнокислые бактерии*.

* – о том, что в сыре они тоже есть, узнал много позже.

15

Когда нам пятнадцать – и двадцатилетки мудры,
и солнце теплее, и слаще нахмуренный персик,
но тоже заходит. И все хоумрулы игры –
всего лишь одна из давно состоявшихся версий.
Я мог бы отбросить резец – и привет, резонёр,
но этот подход слишком многим окажется кстати,
узнавший о цвете останется им потрясён,
но ум позаимствовать всё же надёжней у бати.

Отец мой, по-прежнему тени в строю,
и кубики тают на синем предплечье стакана.
Отец мой забрал паутину свою,
и выдохнул тихо, и это не кажется странным.
Отец мой свинец, на пустых оболочках сердец
дождливая память– скупого письма образец.
Отец мой протяжная нота разбитый винил
и что-то похожее в собственный час говорил